Der Arme Dolmetcher

Курт Воннегут 

В один из дней 1944 года, среди адского грохота передовой, я был ошеломлен известием о назначении меня переводчиком, толмачом, Dolmetcher, если вам будет угодно, для целого батальона. Мне было приказано отправиться для расквартирования в дом бельгийского бургомистра, находившийся в пределах досягаемости артиллерийских орудий с линии Зигфрида. 
До тех пор мне никогда не приходило в голову, что я могу толмачить. Я был определен на эту должность, когда ожидал передвижения из Франции на передовые позиции. Будучи студентом, я заучил, повторяя за товарищем по колледжу, с которым вместе жил, первую строфу "Лорелеи" Генриха Гейне, и случилось так, что я, работая в пределах слышимости батальонного начальства, вновь и вновь бездумно твердил эти строчки. Полковник (детектив при отеле в городке Мобил) спросил старшего помощника (продавец тканей из Ноксвилла), на каком языке были эти стихи. Старший помощник подождал, пока я с грехом пополам не отбарабанил "Der Gipfel des Berges foo-un-kelt im Abendsonnenschein", и вынес свое суждение.
"Кажись, этот самый ихний немецкий, полковник", - сказал он.
Весь немецкий, который я знал, в переводе на английский звучал приблизительно так: "Не знаю, почему я столь печален. Я не могу выбросить из головы одну старую легенду. Воздух прохладен, вечереет, и Рейн тихо несет свои воды. Вершина горы мерцает в лучах вечернего солнца".
Полковник чувствовал, что положение обязывает его принимать быстрые, волевые решения. Он успел принять несколько особо удачных, пока Вермахту не задали взбучку, но в тот день он явно был в ударе. "Если это немецкий, то какого он тут делает с этими ведрами?" - захотел он узнать. 

* Бедный переводчик (нем.)
Двумя часами позже батальонный писарь сказал мне, чтобы я бросал работать, потому что я теперь переводчик при батальоне.
Вскоре последовал приказ о перемещении войск. Начальство было слишком задергано, чтобы прислушаться к моим заверениям в собственной некомпетентности. "Нормально ты говоришь на ихнем немецком", - сказал старший помощник. "Где мы будем, там с фрицами особо болтать не собираются". Он любовно похлопал рукой по моей винтовке. "Вот эта штука тебе поможет переводить", - сказал он. Старший помощник, который всем, что знал, был обязан полковнику, верил, что американская армия только что задала трепку бельгийцам, и я должен поселиться у бургомистра, чтобы быть уверенным в том, что он нас не надует. "И ваще", - заключил старший помощник, - "кроме тебя тут нихто больше по-ихнему не говорит".
К ферме бургомистра я ехал на грузовике вместе с тремя хмурыми потомками немецких иммигрантов из Пенсильвании, которые уже давно - и добровольно - стали переводчиками. Когда я честно признался, что не представляю для них конкуренции и надеюсь на скорейшее разжалование в течение ближайших двадцати четырех часов, они смилостивились настолько, что снабдили меня ценной информацией, а именно, что я называюсь Dolmetscher. Они также расшифровали по моей просьбе "Лорелей". Теперь в моем распоряжении оказалось около сорока слов (уровень двухлетнего), но никакая их комбинация не обеспечила бы меня и стаканом холодной воды.
Каждый оборот колеса сопровождался новым вопросом: "Как по-немецки "армия"?... Как спросить, где ванная?... "Как будет "мне плохо"?... "хорошо"?... "тарелка"?... "брат"?… "ботинок"? Мои флегматичные инструктора утомились, и один из них протянул мне брошюру, изданную с целью облегчить солдату в окопе овладение немецким языком. "Там нет нескольких первых страниц", - объяснил жертвователь, когда я спрыгнул с грузовика перед кирпичным фермерским домом бургомистра. "Пошли на самокрутки", - сказал он.
Когда я постучал в дверь бургомистрова дома, было раннее утро. Я стоял на ступеньках, словно второстепенный персонаж, ждущий своего выхода за кулисами. В пустой голове стучала единственная реплика, которую я должен был произнести. Дверь распахнулась. "Dolmetscher", - сказал я.
Сам бургомистр, старый, худой, в ночной сорочке, провел меня в предназначавшуюся мне спальню на втором этаже. Свое приветствие он в равной степени выражал как мимикой, так и словами, так что вставлять время от времени "Danke schon" казалось на данный момент вполне адекватной реакцией переводчика. Я уже было приготовился задушить дискуссию на корню, произнеся:"Ich weiss nicht, was soll es bedeuten, dass ich so traurig bin."* Он бы прошаркал назад в постель, убежденный, что имеет дело с опытным, хотя и полным мировой скорби, или Weltschmerz**, Dolmetscherом. Военная хитрость оказалась излишней. Он оставил меня одного осматривать позиции и собираться с силами.
Главным моим трофеем была изувеченная брошюра. Я по очереди изучил каждую из ее бесценных страниц, восхищенный простотой переложения английского языка на немецкий. С этим буклетом, все, что от меня требовалось - это вести пальцем по левой колонке, пока я не находил ту английскую фразу, которая была мне нужна, а потом отттараторить мешанину бессмысленных слогов, напечатанную напротив в правой колонке. "Сколько у вас гранатометов?", к примеру, звучало так: Вии филь гренада вэафэа хабен зи? Самый безупречный немецкий для "Где ваши танковые колонны?" оказался не сложнее чем Во зинт ире панцер шпитцен? Я шевелил губами, бормоча про себя фразы: "Где ваши гаубицы? Сколько у вас автоматов? Сдавайтесь! Не стреляйте! Где вы спрятали ваш мотоцикл? Руки вверх! Из какого вы подразделения?
* Я не знаю, что должна означать моя печаль.(нем.)
** Мировая скорбь (нем.)

Брошюра внезапно закончилась, и мое состояние из маниакального превратилось в депрессивное. Датчане из Пенсильвании скурили все тыловые любезности, составлявшие первую часть брошюры, оставив мне для проработки лишь остроты рукопашного боя.
Я лежал без сна в кровати, а в моей голове постепенно вырисовывалась драма, в которой я мог бы сыграть…
Толмач (дочери бургомистра): Не знаю, что будет со мной, я столь печален. (Обнимает ее.)
Дочь бургомистра (с податливой застенчивостью): Воздух прохладен, вечереет, и тихий течет Рейн.
(Толмач подхватывает на руки дочь бургомистра и несет ее в свою комнату.)
Толмач (мягко): Сдавайся.
Бургомистр (размахивая парабеллумом): Ах! Руки вверх!
Толмач и дочь бургомистра: Не стреляйте!
(Карта с диспозицией Первой Американской Армии выпадает из нагрудного кармана бургомистра.)
Толмач (в сторону, по-английски): Зачем этому якобы сотрудничающему с союзниками бургомистру понадобилась карта с диспозицией Первой Американской Армии? И почему мне нужно толмачить с немецкого, если он бельгиец? (Он выхватывает из-под подушки пистолет 45-го калибра и направляет его на бургомистра.)
Бургомистр и дочь бургомистра: Не стреляйте! ( Бургомистр роняет парабеллум, пятится, ухмыляясь.)
Толмач: Из какого вы подразделения? (Бургомистр угрюмо молчит. Дочь бургомистра подходит к нему, тихо плача. Толмач преграждает ей путь.) Где вы спрятали свой мотоцикл? (Опять поворачивается к бургомистру.) Где ваши гаубицы, а? Где ваши танковые колонны? Сколько у вас гранатометов?
Бургомистр (отступая под градом вопросов): Я - я сдаюсь.
Дочь бургомистра: Я столь печальна.
(Входит стража, три потомка немецких иммигрантов из Пенсильвании, совершающие рутинный обход. Они появляются как раз вовремя, чтобы услышать, как бургомистр и его дочь признаются в том, что они - диверсанты-парашютисты, заброшенные в тыл американской армии.)

Сам Иоганн Кристоф Фридрих фон Шиллер не мог бы сотворить ничего лучшего из этих слов, а это были единственные слова, имеющиеся в моем распоряжении. Не было никаких шансов выпутаться из ситуации, и никакого удовольствия в том, чтобы быть переводчиком для целого батальона в декабре и не знать, как сказать "Счастливого Рождества".
Я застелил постель, подтянул потуже ремешки на своем вещмешке и проскользнул между висевшими для затемнения занавесками в ночь.
Подозрительные часовые направили меня в штаб батальона, где в то время большинство наших офицеров либо пристально изучали карты, либо заряжали оружие. Атмосфера была праздничная, старший помощник точил свой восемнадцатидюймовый охотничий нож, мурлыкая себе под нос веселую песенку.
"Черт бы меня побрал", - сказал он, заметив меня в дверях, - " а вот и наш "Шпрекен Зи Дач" Валяй, малый, рассказывай. Разве ты не должен щас быть в доме у мэра?"
"Смысла нет", - сказал я. "Они все говорят на нижненемецком, а у меня - верхненемецкий".
Это произвело на него впечатление. "Слишком хороший для них, а?" Он провел указательным пальцем по лезвию своего зловещего ножа. "Есть у меня такое чувство, что очень скоро мы наткнемся на кое-кого, кто говорит на этом самом высшем немецком", - сказал он и добавил: "Мы окружены".
"Мы отдубасим их так, как сделали это в Северной Каролине и Теннеси", - сказал полковник, который всегда побеждал на учениях дома. "Ты останешься здесь, сынок. Будешь мне личным переводчиком".
Двадцать минут спустя я опять стал толмачом в самой гуще событий. К дверям штаба подъехали четыре немецких Тигра, и два десятка немецких пехотинцев, спешившись, окружили нас автоматами.
"Скажи что-нибудь", - приказал полковник, дерзкий до последнего.
Я пробежался глазами по левой колонке моей брошюры, пока не нашел фразу, которая наиболее честно отражала бы наши чувства.
"Не стреляйте", - сказал я.
Немецкий танковый офицер ввалился в штаб, чтобы посмотреть на свою добычу. В руках у него была брошюра, немного поменьше размером, чем моя. 
"Где ваши гаубицы?" - спросил он.

 

(Англо-русский перевод выполнила Евгения Ельцова)