Интервью Курта Воннегута журналу "Плейбой"
за 1973 г.
Из книги "Фома, вампитеры, гранфаллоны".
Фрагмент.
<…>
"Плейбой": Есть ли религия, которую вы ставите выше других?
Курт Воннегут: Общество Анонимных Алкоголиков. Анонимные Алкоголики дают вам большую семью, которая очень близка к кровному братству, потому что все прошли через одинаковую катастрофу и одним из существенных аспектов Анонимных Алкоголиков является то, что так велико количество людей, которые еще не стали пьяницами, но близки к этому по социальным и духовным причинам. И они говорят о реальных несчастьях, которые, как правило, не обсуждаются в церкви. Гостиница на полпути для освобожденных из тюрьмы или из наркологических лечебниц - похожие проблемы; люди вьются вокруг тех, кому нужно общение, братья, сестры, кому нужна большая семья.
"Плейбой": Почему?
Курт Воннегут: Это тоска по общине. Это мечта в обществе одиноких, раздробленном по территориально-производственному признаку. Люди должны передвигаться туда-сюда как того требует занятость. Удача оставляет одну область и появляется где-нибудь еще. Люди вообще не живут в общинах постоянно. Но они могли бы: общины очень удобны для человеческих существ. Я толковал с юристом профсоюза шахтеров в баре, и он говорил мне, что некоторые из шахтеров в Пенсильвании не уехали, хотя работы не стало из-за церкви, которая сплотила здесь коммуны и отчасти из-за музыки. У них были хоры, которым насчитывалось по сто лет, некоторые из них просто исключительные, и они не собирались оставлять все это и двигать в Сан-Диего и строить корабли или самолеты. Они собирались остаться в Пенсильвании, потому что это их дом. И это было разумно. Людям следует иметь дома. Мои дед и отец оба были архитекторами - дед был первым, получившим патент архитектором в Индиане - и он построил дом с идеей, что в нем будут жить несколько поколений. Конечно, теперь там какая-нибудь приемная или институт гавайской гитары. Но за свою жизнь мой отец построил два дома с идеей, что следующие поколения будут в них жить. Я бы хотел, чтобы у каждой американской семьи был родовой дом.
"Плейбой": Но ведь вы живете в нью-йоркской квартире?
Курт Воннегут: Из-за отсутствия корней - это следствие моей профессии. Но мне нравились люди, которые в состоянии оставаться в одной общине всю жизнь, путешествующие, чтобы увидеть мир, но всегда возвращающиеся домой. Это утешает. Когда бы я ни приехал в Индианаполис теперь - детский вопрос мучит меня так, что я в конце концов вынужден произнести его вслух: "Где моя кроватка?" Я вырос здесь, и теперь здесь живет около миллиона человек, но в этом городе нет места для моей кровати. И я спрашиваю: "Где моя кровать?" - и все заканчивается гостиницей. Вы не можете вернуться домой.
До последнего времени, как известно, человеческие существа имели постоянный круг общения - родственники, десятки домов, куда можно зайти. И если супруги ссорились, то и один, и другой могли отправиться за несколько домов и остаться с близкими родственниками, пока не смягчатся. Или если подросток сыт по горло своими родителями и не может больше жить с ними, то он может сбежать к дяде на время. Но это уже невозможно. Каждая семья заперта в свой маленький ящик. Соседи - не родственники. Нет других домов, куда человек может отправиться в поисках тепла. Когда Никсон размышляет, что сталось с Америкой: "Куда делись старые ценности?" и все такое - ответ предельно прост: мы одиноки. Нам не хватает родных и друзей. И все было бы иначе, живи мы в настоящих общинах.
"Плейбой":Как вы относитесь к попыткам образовать иные социальные структуры - такие, как коммуны, например?
Курт Воннегут: Попытка вернуться к образу жизни человеческих существ миллионолетней давности, что и понятно? К несчастью, эти коммуны недолговечны и в конце концов распадаются из-за того, что их члены не по-настоящему родственники, у них недостаточно общего. Для того, чтобы община состоялась, вы не должны были бы удивляться, что ваш сосед мыслит. Это первобытное общество. В общинах иностранцев, вместе борющихся за существование? Таких, как молодежь, заимевшая ферму и пытающаяся жить коммуной, основатели наверняка весьма несхожи? Но их детям, если коммуна достаточно стара и появились дети, будет уже лучше вместе, появится больше общих связей и опыта, они станут замечательными родственниками.
"Плейбой": Вы исследовали эту проблему?
Курт Воннегут: Нет, я боюсь. Я могу обнаружить, что это неправда. Это моя маленькая светлая мечта о более счастливом человечестве. Я не смогу преодолеть свой пессимизм без какой-нибудь маленькой светлой мечты. Это мое и не говорите мне, что я заблуждаюсь; человеческие существа будут счастливее - не когда победят рак или полетят на Марс или наполнят вновь озеро Эри, но когда они найдут способ жить снова примитивными общинами. Это моя утопия. Это то, чего я хочу для себя.
"Плейбой": У вас нет своей общины?
Курт Воннегут: О, есть много людей, которые говорят со мной по телефону. И я всегда получаю прелестные приглашения на Рождество и прочие праздники.
"Плейбой": Но у вас ведь нет родственников?
Курт Воннегут: Масса - сгинувших куда-то и имеющих совершенно разный образ мыслей.
"Плейбой": Вы хотели бы быть с людьми, которые жили бы рядом и думали точно как вы?
Курт Воннегут: Нет, это не так просто. Я хочу быть с людьми, которые вообще не думают, и сам я не должен был бы думать тоже. Я очень устал думать. Кажется, это не очень помогает. Человеческий мозг слишком мощен, чтобы иметь много практических применений в данной конкретной Вселенной, как я полагаю. Я предпочел бы жить с аллигаторами, думая как аллигатор.
"Плейбой": Может быть, это чувство усталости после только что законченной книги?
Курт Воннегут: Нет"Плейбой": Пусть вы хотели бы быть аллигатором, но не могли бы мы поговорить еще о людях?
Курт Воннегут: Люди слишком хороши для этого мира.
"Плейбой": Вы должны были видеть или слышать об объединениях людей, к которым хотели бы примкнуть!
Курт Воннегут: Художники всех сортов представляют собой подобие большой семьи. Я уже в ней, полагаю. художники понимают друг друга достаточно хорошо, без особых дополнительных разъяснений.
Есть одна коммуна, которой я просто восхищаюсь, здесь, в Нью-Йорке, но войти в нее я бы не хотел. Её основала одна моя знакомая женщина. Основное у них - это то, что каждый спит с каждым. Понятно, что это представляет собой вид кровной связи, и такого рода странные вещи могут делать человека больше, чем родственником. Организация такого занимает очень много времени, так как большинство людей никогда не смогут переступить барьеры. Но это как церемония кровного родства в "Томе Сойере", когда Том и Гек скрепляют клятву собственной кровью. В процесс включена животворящая субстанция. Я видел передачу по телевизору об исследовании верховий Нила; там британскую экспедицию остановил один из местных вождей и не разрешал двигаться дальше, пока они не смешали свою кровь с его кровью. Другая женщина в Нью-Йорке, которую я знаю, собрала коммуну, где поедают большущие порции перца, спагетти или риса каждую ночь. Опять животворящая субстанция.
"Плейбой": Эта тоска по общине может объяснить, хотя бы частично, христианское движение в молодежной среде. Но почему они тянутся к фундаментализму, как вы считаете?
Курт Воннегут: Выбор основания для большой искусственной семьи совершенно произволен. Я уже упоминал искусство, семя, кровь, спагетти. Христианство одновременно общедоступно и безвредно, и, следовательно, хорошо. знаете, что такое ядерная реакция? Я - нет, но сделаю вид, что знаю. Здесь все зависит, велико ли что-то настолько, чтобы расти, а не исчезнуть. Стандартный пример - возгорание в угольной печи. Если пламя, что вы развели, меньше определенного размера, оно погаснет. Если больше - будет распространяться, пока не охватит весь уголь. Колонии раковых клеток, полагают, образуются и рассасываются в нас постоянно - потому что они недостаточно велики. В Америке нетрудно подобрать большую группу людей, которые наслышаны о христианстве, потому что о христианстве вокруг часто говорят. Труднее найти большую группу приверженцев Заратустры, например. А группы христиан очень велики. Очень велики группы расистов. Нетрудно сделать, чтобы одна из них росла, особенно в обществе одиноких, как наше. Причем любая группа.
"Плейбой": Значит, христианство вдохновляет вас не больше, чем спагетти на блюде ночью? Или еще что-нибудь, что удержит вместе членов большой семьи.
Курт Воннегут: Я больше всего восхищаюсь христианством - христианством, символ которого - это кроткие люди за совместной трапезой.
"Плейбой": Вы говорите о кротких людях, но тогда все эти разговоры о чудесах Христовых и огромных семьях заставляют вспомнить о Чарльзе Мэнсоне.
Курт Воннегут: Да, у него, безусловно, была большая семья. Он набрал всех этих полоумных девушек, бездомных девушек, которые, как ни крути, чувствовали себя бездомными - и семья значила для них так много, что они сделали бы для нее все, что угодно. Они были недалекие и они были безнадежно юные.
"Плейбой": Как вы думаете, чем для них был привлекателен Мэнсон?
Курт Воннегут: Его желание быть отцом. Это одно из слабых мест нашего общества, то, что так мало людей хотят быть отцами, быть в ответе, организовывать, говорить, что делать дальше. Очень немногие способны на это. Поэтому, если кто-то попытается им быть, то он скорее всего найдет приверженцев - больше, чем ему по силам. Стандартная модель поведения отца в нашем обществе сейчас: решать, что он отец, так рано, насколько это возможно, когда подростку шестнадцать или около того. Я берусь утверждать, что Чарльз Мэнсон имел не только желание стать отцом, но и оставаться им, стать дедушкой и прадедушкой. В этом было постоянство, которое люди не могут получить от своих собственных родителей.
"Плейбой": И если отцу случилось быть злым, то есть вероятность стать злым и для вас?
Курт Воннегут: Конечно. Что такое ад? Вы только родились и готовитесь уйти до того, как это узнаете.
"Плейбой": У вас есть предположения, как собрать вместе более здоровые большие семьи, чем семья Мэнсона.
Курт Воннегут: конечно. Положите христианство или спагетти вместо убийства в основу. Я предлагаю это сделать даже целым странам.
"Плейбой": Есть ли способ, которым наша страна могла бы поощрить рост больших семей.
Курт Воннегут: Ввести закон. Я как раз пишу роман Килгора Траута об этом.
"Плейбой": Килгор Траут - это выдуманный писатель-фантаст, которого вы вводите в некоторые из ваших романов.
Курт Воннегут: Верно. И он пишет сейчас роман о времени, когда наше правительство понимает, что нельзя заботиться о людях потому, что это неуклюже и недейственно. Хочется помочь людям, но не получается вовремя. И президент совершает поездку в Нигерию, где большие семьи - это способ жизни испокон веков. Он впечатлен, и есть от чего. Большие семьи заботятся о своих старых и убогих, о всех своих в беде. Они делают это сразу и не требуют помощи правительства, и президент США возвращается домой и возвещает, что все беды страны от того, что ни у кого нет достаточно родственников в обозримом пространстве. Никто о помощи не докричится. Каждому нужно выйти за пределы себя, и президент собирается при помощи компьютеров министерства социального обеспечения дать каждому тысячи родственников.
"Плейбой": Случайным образом?
Курт Воннегут: В полном беспорядке. Вы должны выбросить отчество и заменить его именем, которое дадут вам компьютеры - имена греческих богов, цветов, химических элементов, красок, животных. Роман начинается с возвращения эмигранта в Америку, и он не только должен поклясться в верности стране и все такое, он должен также принять второе новое имя от компьютеров. Они дают ему второе новое имя Нарцисс. Его имя становится Ласло Нарцисс Блинтц. Он имеет двадцать тысяч родственников по стране с таким же вторым именем из государственного бюллетеня. Он получает семейный справочник Нарциссов, подписку на месячный журнал семьи Нарциссов. В нем подборка объявлений о найме, распродажах вещей, объявления покупателей.
"Плейбой": Могут его родственники по правительственному бюллетеню рассчитывать на него?
Курт Воннегут: Если они запросят слишком много, он может послать их подальше, как мог бы послать родственников по крови. И в семейном журнале должны быть объявления и статьи о семейных мошенниках и авантюристах. А польза от этого была бы - никто не чувствовал бы себя одиноким, и всякий, кому нужны семь долларов до следующего вторника, няня на час или посещение в больнице, могли бы это получить. Когда я один в гостинице в большом городе, я ищу Воннегутов и Лайберов в телефонном справочнике и никогда не нахожу. Лайбер была девичья фамилия матери. Но если я был бы Нарциссом, Бурундуком или Хромом, нашлось бы много телефонных номеров.
"Плейбой": А если бы они не захотели слушать?
Курт Воннегут: Такое часто бывает с родственниками, но так же часто родственники рады выслушать вас, помочь чем могут.
"Плейбой": Они не обязаны законом дать вам все, что вам нужно?
Курт Воннегут: Нет, черт побери. Они как обычные родственники, просто их очень много. Если парень позвонит в мою дверь и скажет: "Послушай, я - Бурундук, и ты - Бурундук, мне нужна сотня", я могу выслушать его рассказ, если захочу, и дать ему, что могу и чего, по-моему, он заслуживает. Может быть, ничего. И это не превратило бы страну в глупое, сентиментальное общество. Появилось бы больше людей, посылающих подальше, чем есть сейчас. Попрошайка может придти к вам и заявить: "Эй, дружище, можешь помочь одному малому?" И вы можете спросить его второе имя и, допустим, он скажет Хром и вы можете ответить: "Проваливай, я - Бурундук. Пускай тебе Хромы помогают".
Может случиться, конечно, что семья Хромов начнет думать, что она чуть лучше семьи Нарциссов, и "Я уж не знаю, эти Бурундуки..." и все такое, но были бы и люди всевозможного происхождения, встречающиеся как родные.
"Вы не из Изумрудов? Дьявол, я тоже Изумруд! А вы откуда?" Я знаю, что там, где есть еще Воннегуты, я имею на них определенные права. Я получил открытку на свое пятидесятилетие, подписанную сразу несколькими Воннегутами - католической ветвью из-под Окленда, Калифорния. Не знаю, как они догадались о моем дне рождения, но получил эту удивительную открытку, хоть ни разу с ними не встречался.
Однажды, несколько лет назад, я выступал на Гавайях в университете, и кто-то подошел и спросил: "Знаете, кто такой Фред Воннегут?" Я ответил, что нет, а он пояснил, что имя Фреда Воннегута постоянно появлялось в газете. Я поднял подписку гонолульской газеты, и там было объявление о продаже подержанных автомобилей с фото Фреда и заголовок типа "Приди и спроси Фреда Воннегута, если тебе нужно выгодное дело". Ну, я повидал его, мы вместе поужинали. Оказалось, что вырос он на Самоа, и его матерью была финнка. Но встреча взволновала обоих.
"Плейбой": А эта связь через имя - не то ли, что вы именовали ложным карассом в "Колыбели для кошки" - группа людей, которые ищут единства в бессмысленной или надуманной совместной деятельности?
Курт Воннегут: Не знаю, но если это действует, то все остальное неважно. Это как наркотики среди молодежи. Употребление наркотиков дает им общину. Став наркоманом, вы сможете найти приятелей, которых будете видеть изо дня в день просто по необходимости иметь зелье. И у вас появится община, где вы сможете его иметь. Курить марихуану - иметь общину; то же и длинноволосые. Вы можете приветить чужака и довериться ему, так как он похож по виду на вас, балуется марихуаной и так далее. Это все тайные знаки, по которым они узнают друг друга - вот вам и община. Наркотики вообще интересны тем, что показывают, как чертовски находчивы люди.
"Плейбой": Как это так?
Курт Воннегут: Тысячи людей в нашем обществе обнаружили, что они либо слишком глупы, либо не очень привлекательны, либо невежественны и им не преуспеть. Они выяснили, что у них не будет шикарного автомобиля, просторного дома, интересной работы. Не каждый, знаете, может все это иметь. Нужно быть очень обаятельным. Выглядеть прекрасно. Быть контактным. И получается, что если вам не повезло в этом нашем обществе, то вы живете посреди большого безобразия, и полиция готова вернуть вас обратно всякий раз, когда вам придет в голову выбраться оттуда. И люди, попав в такую ловушку, исследуют все возможности. Может, разрисовать комнату? Если достану порцию яда, крысы уберутся? Нет, пожалуй. Крысы тут как тут, а разрисованная комната все так же безобразна. А вам не на что сходить в киношку, а у вас нет друзей, вам симпатичных, которым можно доверять.
Что же делать? Вы можете поменять ваше с о з н а н и е. Можете менять свое нутро. Употребление наркотиков - поистине удивительный, изобретательный, смелый эксперимент. Не правительству проводить его. Он того сорта, который нацистские доктора могли проводить в концлагерях. Пичкая блок С амфетамином, давая блоку D героин. Накачав всех в блоке E марихуаной - и наблюдая себе за тем, что из этого выйдет. Но эксперимент был начат и продолжен добровольцами, и вот мы уже много узнаем о том, как можем измениться внутренне. Возможно, что плотность населения так возрастет, что каждому придется жить безобразно, и разумное человеческое решение - единственное возможное решение - будет изменять себя изнутри.
"Плейбой": Для вас лично наркотики - это выход?
Курт Воннегут: Нет, хотя я стал принимать прописанные мне амфетамины, так как впадал в сон. Обычно я на сон не жалуюсь, но после восьмичасового сна обнаружил, что погружаюсь в дрему после полудня. Я выяснил, что могу спать с часу до пяти, если захочется, проводя это время за просмотром чудесных цветных картин. Это обычный ответ на депрессию. Начались эти длинные засыпания, и я решил, что это пустая трата времени. Поговорил с доктором об этом, и она прописала мне риталин. Подействовало. Это впечатляет. Я принимал понемногу, но меня так забавляло, что вот я был в депрессии, а с помощью этой дурацкой таблеточки размером с булавочную головку, мог почувствовать себя намного лучше. Я-то думал, что откликаюсь на события в Греции или минирование гавани Хайфона. Ничуть не бывало. На самом деле я отзывался на химические реакции в организме. Все, что мне нужно было, это принять одну из этих маленьких таблеток. Я перестал их принимать, но был заинтригован тем, что мое настроение можно изменить таблеткой.
"Плейбой": Испытываете ли вы периоды маниакального возбуждения наряду с депрессиями?
Курт Воннегут: До недавнего времени примерно каждые двадцать дней я взрывался. Долгое время я думал, что имею веские причины для таких периодических взрывов; я понимал, что окружающие приводят меня к этому. И только недавно я установил, что происходит со мной регулярно, начиная с шестилетнего возраста. Немногие из окружающих могли с этим что-то сделать. Они могли подбросить день или около того, но в целом это был замечательно неизменный распорядок.
"Плейбой": Вы говорите "был"...
Курт Воннегут: Я брал уроки, чтобы управляться с этим самому. Выбирался к доктору раз в неделю. Это был не психоанализ, а нечто более поверхностное. Я беседовал с ней о депрессии, пытаясь понять природу этого. Ведь в ней очень много от физиологии. В книге, которую я только что закончил, в "Завтраке для чемпионов", мотивации действий всех персонажей пояснены в терминах химии человеческого тела. Сами понимаете, необязательно распространяться о детстве персонажей, или о том, что с ними случилось накануне - достаточно знать состояние их кровотока. Они на подъеме, когда кровоток в порядке и не в себе, когда с кровотоком плохо. Что до меня, то этот год гораздо лучше предыдущего. Я подвержен депрессиям, а в этом году их нет. Работается гораздо лучше. Я и в самом деле был плох последние два года, но поработав над этим, привел себя в порядок. Мне помогали умные люди, но не фрейдисты.
"Плейбой": Раньше, в "Бойне номер пять" вы упоминали, что выпиваете по ночам и звоните куда-нибудь далеко старым друзьям. Вы все еще делаете это?
Курт Воннегут: Перестал. Но это прекрасно. Вы можете найти кого угодно где угодно по стране. Люблю слоняться по прошлому до тех пор, пока вокруг живые люди, а не привидения. Я знал одного акушера, который был очень беден в юности. Он отправился в Калифорнию, разбогател, приобрел известность. Он был акушером для кинозвезд. Когда же он отошел от практики, вернулся на Средний Запад и увиделся со всеми теми женщинами, которых практиковал, когда был никем. Ему хотелось, чтобы те женщины видели, что он стал кем-то. "Его счастье", - могу сказать. Мне нравятся люди, которые не забывают.
Я сам выкинул похожую штуку. В Нортриджской высшей школе, когда я учился там, у нас старшеклассников, были танцы, на которых вручались шуточные призы. И вот футбольный тренер - очень хороший, у нас была динамит, а не команда - раздавал призы. Принесли их другие, он только доставал их, выбирая кому что достанется. Я в то время был тощим узкоплечим юношей.
"Плейбой": Как Билли Пилигрим в "Бойне номер пять"?Курт Воннегут: Точно. Этаким нелепым фламинго. И приз, врученный мне тренером, оказался курсом Чарльза Атласа. Это меня сразило. Я хотел выйти и изрезать шины у машины тренера, настолько безответственным для взрослого в отношении ученика мне это показалось. Но я только ушел домой. Унижение было из тех, что не забываются. И однажды в этом году ночью я сел за телефон, связался со справочным Индианаполиса и запросил номер тренера. Позвонил и назвал себя. Потом напомнил о подарке и сказал: "Хочу, чтобы вы знали: мое тело в полном порядке". Словчил, чтобы освободиться от груза и это лучше, чем психиатр.
"Плейбой": В ваших книгах неподдельная печаль затемняет юмор. Несмотря на вашу явно успешную самотерапию, не считаете ли вы себя по преимуществу печальным человеком?
Курт Воннегут: Что ж, в моем детстве были грустные вещи, это, полагаю, повлияло на мою теперешнюю печаль. Но вся печаль, которую я сейчас ощущаю, - от разочарования, так как, думаю, есть много чего, что мы можем делать - несложные вещи - которых мы не делаем. Я атеист, как уже сказал, и не участвую в поминках - идея их мне не слишком близка - но в конце концов решил посетить могилы родителей. И сделал это. Два надгробных камня в Индианаполисе, я один на один с ними, и просто захотел - это раздалось у меня в голове, настолько я понял, чего я хочу - чтобы они были счастливее, чем были. Это должно было быть очень легко для них - быть счастливее, чем они были. Это делает меня печальным. Я благодарен им за то, что узнал, что организованная религия противоречит христианству, и то, как глупы и злы расовые предрассудки. Но я также унаследовал от них глубокую печаль. Дети, знаете, все впитывают. Их головы пусты в момент рождения, а по мере взросления набиваются чем угодно.
"Плейбой": Почему ваши родители были так печальны?
Курт Воннегут: Могу предположить. Могу представить, что планета, на которой они жили и думали, что понимают, была разрушена мировой войной. В духе того, что я уже сказал, что человеческие существа слишком хороши для этой планеты; вот, возможно, пропитавшая их печаль. Чепуха, конечно. Они подпортили свои жизни тем, что думали неправильно. И, черт побери, совсем немного усилий нужно было приложить, чтобы думать верно о вещах.
"Плейбой": Похожи ли вы на своего персонажа Элиота Розуотера в смысле болезненно чувственного восприятия бед мира?
Курт Воннегут: Это вид самолюбования, быть особой, готовой к постоянной жалости к другим. Я нечасто в этом состоянии. Просто знаю, что есть множество людей в ужасных обстоятельствах, из которых они не могут выбраться. И меня раздражают те, кто думает, что так просто для людей - выбраться из ужасных обстоятельств. Думаю, некоторые действительно нуждаются в помощи. Меня беспокоят глупые люди. Кто-то должен о них заботиться, сами они не сумеют. Одним из способов, которым я пытался заняться когда-то, была благотворительная организация, названная "конструирование жизни". Если вы не знаете что делать дальше, приходите к нам, и мы отвечаем вам. Наше единственное требование, чтобы вы сделали то, что мы скажем. Должны твердо обещать сделать все, что бы мы ни сказали, и мы даем лучший совет, на какой только способны. Оказалось, никто обещания не выполнил, а заставить мы не смогли. Не приглашать же пару боевиков из Детройта.
"Плейбой": Другой способ что-то делать с печалью, с проблемами, которые не решаются - юмор. Это ваш путь?
Курт Воннегут: Я стараюсь. Но смех - реакция на крушение, как и слезы. Смеяться или плакать - человек делает это, когда делать больше нечего. Фрейд писал о юморе сочно - что интересно, так как сам он был исключительно лишен чувства юмора. Пример, который он дает - о собаке, не могущей вырваться за ворота, чтобы укусить кого-то или сразиться с другим псом. И она роет землю. Это ничего не решает, но нужно же что-то делать. Плач и смех - вот что вместо этого делают люди. Я иногда выступал с речами, когда нуждался в деньгах. Иногда я был забавен. Пика веселья я добился на литературном фестивале в Нотр Дам. Была огромная аудитория, и слушатели были так напряжены, что все, что бы я ни сказал, было бы смешным. Мне достаточно было кашлянуть или прочистить горло - и зал взорвался бы. Я рассказываю по-настоящему ужасную историю. Люди смеялись от того, что были буквально в состоянии агонии, полные боли, с которой ничего не могли поделать.
Они были больны и беспомощны потому, что двумя днями раньше был застрелен Мартин Лютер Кинг. Фестиваль был назначен на вторник, как раз когда его застрелили и перенесен на следующий день. Но это был день траура, когда люди приходили в себя. И вот в субботу пришла моя очередь выступать. Предмет был не слишком смешным, но при том, что в зале присутствовало ощущение горя, он вызывал смех просто оглушительный. Была ненормальная потребность смеяться или плакать, чтобы придти в норму. Вернуть Кинга было невозможно. А сильный смех имеет основой сильное разочарование и сильный страх.
"Плейбой": Это то, что называют "черным юмором"? Или юмор весь черный?
Курт Воннегут: В каком-то смысле, пожалуй, что да. Хотя те, кого Брюс Джей Фридмен обозначил как черных юмористов, имели мало общего. Я не напоминаю Донлеви, скажем, но Фридмэн узрел некое подобие и объявил нас черными юмористами. И критики подхватили термин, так как он удобен. Все, что им нужно сделать, так это сказать "черные юмористы" и назвать десятка два писателей. Вид стенографии. Но еще Фрейд писал о юморе висельника, которым и является среднеевропейский юмор. Это юмор людей в самом центре политической беспомощности. Юмор висельника должен был существовать в Австро-венгерской империи. Евреи, сербы, хорваты - все эти небольшие группы были спрессованы в весьма непривлекательного вида империю. И с ними случились ужасные вещи. Это были бессильные, беспомощные люди, и вот они шутили. Ничего больше не оставалось делать перед лицом надвигающегося крушения. Юмор висельников, как определил Фрейд, и есть всем нам известный еврейский юмор: юмор слабых интеллигентных людей в безнадежных ситуациях. И я обычно писал о беспомощных людях, чувствующих, что в своем положении они могут сделать немногое.
Одна из моих любимых карикатур - кажется, Шела Сильверстейна - изображает двух парней, прикованных к стене в восемнадцать футов лодыжками и запястьями. Над ними окно в частую решетку, в которую и мышь не проскочит. И один говорит другому: "А теперь мой план..." Это не в русле американских писаний - ставить героя произведения в безвыходную ситуацию, зато в жизни - это обычная вещь. Есть люди, в частности, недалекие люди, которым вечно не везет, и им из этого не выбраться из-за нехватки ума. И что поражает меня в нашей культуре, так это отвратительное и смешное ожидание, что человек всегда и везде может решить свои проблемы. Подразумевается, что будь вы чуть более энергичны, пробивны, и проблема всегда может быть решена. Это настолько неверно, что вызывает у меня желание раскричаться - или рассмеяться. Кричать американцы не расположены. Вот я особенно и не кричу - хотя смеюсь довольно часто. Когда я думаю о туповатом, необразованном негре-наркомане из этого города, потом сталкиваюсь с неким оптимистом, который ощущает, что любой человек может поднять себя над своим происхождением, будь он добродетельным - это повод расплакаться или рассмеяться этаким резким смехом, по-ослиному.
"Плейбой": Что потрясает вас как истинно смешное?
Курт Воннегут: На самом деле ничего меня не потрясает. Острить - мой бизнес; это вид малой формы в искусстве. У меня был к этому природный дар. Это напоминает изготовление мышеловок. Вы ее делаете, наживляете, расставляете, и - щелк! Мои книги, в сущности, мозаика, составленная из целой россыпи крошечных кусочков, и каждый кусочек - шутка. Они могут быть в пять или в одиннадцать строк. Если бы я писал трагедии, то мог бы иметь море разливанное мелочи с серьезным неизменным течением. Вместо этого я втянулся в шуточный бизнес. Единственная причина, по которой я пишу так медленно - попытка сделать так, чтобы каждая шутка работала. Это надо сделать, иначе книга не сложится. Но шутить - такая большая часть моей жизненной установки, что я могу начать работу над романом на любую тему и нахожу смешные стороны в ней или останавливаюсь.
"Плейбой": Как получилось, что вы начали писать?Курт Воннегут: Школа, куда я ходил, имела ежедневную газету чуть ли не с 1900 года. Там был курс полиграфии для тех, кто не собирался идти в институт, и они додумались: "Бог мой, у нас же линотипы - можно выпустить газету". И принялись выпускать каждый день, назвав ее "Эхо Шортриджа" Это было так давно, что еще мои родители над ней корпели. И вот, вместо того, чтобы писать для учителя, как делало большинство, творя для единственного читателя - мисс Грин или мистера Ватона - я вздумал писать для широкой аудитории. И если делал работу паршиво, бывал освистан в течение 24 часов. Оказалось, что я могу писать лучше многих. За каждой личностью есть что-нибудь, что она исполняет с легкостью и не может представить, что у кого-то еще это может отнять массу сил. В моем случае это было писательство. Для моей сестры - рисование и скульптура.
"Плейбой": Научная фантастика - по той же причине?
Курт Воннегут: Как известно, фантастика в основном - это книжки в мягкой обложке. Время от времени я читал фантастические книжки точно так же, как сексуальные или про убийства и авиакатастрофы. Большинство моих сверстников, писателей-фантастов, теперь абсолютно равнодушны к научно-фантастическим книжкам, на которые, будучи мальчишками, тратили все деньги, собирали, обменивались, буквально проглатывали, аплодировали авторам так, что казалось, что рушится мир. Никогда этим не занимался, потому и прошу прощения. И я сторонюсь других писателей-фантастов: они желают говорить о тысячах произведений, которых я не читал. Не думаю, что книжки в мягких обложках ниже меня; я прожигаю жизнь иным образом.
"Плейбой": Каким?
Курт Воннегут: Надо сказать, что я провел восемь лет за строительством моделей самолетов и их запуском, это несколько сложнее. Я читал научную фантастику, но классическую: Герберт Уэллс и Р. Л. Стивенсон, легко забытый, а ведь он написал "Джекила и Хайда". И еще Бернарда Шоу, который сделал огромное число предсказаний, в частности, в своих предисловиях. "Бацк ин Метхуселах" - такой научной фантастики с меня вполне хватает.
"Плейбой": Что вы думаете о ней, как о форме творчества? Обычная критическая оценка невысока.
Курт Воннегут: Что ж, так было всегда при сравнении с другими видами литературы. И люди, задающие тон в этом, всегда были авторами книг в мягких обложках. Интересная штука: когда IBM сотворила электронную пишущую машинку, там не могли понять, есть у них новый товар или нет. В самом деле, они не могли представить, что вообще кто-нибудь недоволен своей машинкой.
Понимаете, механические машинки были замечательны: я никогда не слышал, чтобы у кого-то уставали от нее руки. И IBM была обеспокоена, разработав электронную машинку, так как там не знали, найдется ли для нее применение. Но первые поставки пошли писателям книг в мягких обложках, писателям, которые хотели работать быстрее, так как их оплата зависела от количества слов. Эти писатели так разогнались, что характеристики потеряли значение, диалог стал деревянным и все такое потому, что это - сплошной предварительный набросок. Вот чем вы торгуете, не имея времени обработать сцены. И так всегда, а молодежь, решившая заняться фантастикой, будет использовать за образец уже написанное. Качество обычно ужасное, исключая, однако, степень свободы, так как вы в состоянии подобным образом ввести в обиход громадное количество идей.
"Плейбой": Что побудило вас использовать такую форму?
Курт Воннегут: Я работал на "Дженерал Электрик" сразу после Второй Мировой и видел машины, изготавливающие роторы для реактивных самолетов, газовых турбин. Это муторное занятие для человека - вырезать основную часть этих сложных форм. И у них был фрезерный станок с числовым программным управлением, чтобы вырезать лопасти, который буквально очаровал меня. Дело было в 1949, и парни, что над ним работали, уже предвидели все эти виды станков, приводимых в движение ящичками и перфокартами. "Механическое пианино" было моим ответом на вовлечение всех и вся в систему управления ящичками. Идея эта, сами понимаете, имела смысл. Щелкающий ящичек, принимающий все решения - не такая уж невозможная вещь. Но это было слишком плохо для людей, которые видели в работе свое достоинство.
"Плейбой": Похоже, научная фантастика была самым удобным способом излагать ваши мысли о предмете?
Курт Воннегут: Это было неизбежно, так как "Дженерал Электрик" сама была научной фантастикой. Я, недолго думая, вырвал с мясом сюжет "Нового прекрасного мира", который, в свою очередь, был вырван с мясом из романа Евгения Замятина "Мы".
"Плейбой": "Бойня номер пять" - в основном о бомбардировке Дрездена, которую вы пережили во Вторую Мировую войну. Что заставило вас писать книгу в жанре научной фантастики?
Курт Воннегут: Вопрос интуиции. Нет никакой продуманной стратегии того, что вы собираетесь делать; просто каждый день идете и работаете. А научно-фантастические отступления в "Бойне номер пять" то же, что и клоуны у Шекспира. Когда Шекспир понимает, что зрители перегружены серьезными материями, то ненадолго прерывается, вводит клоуна или туповатого хозяина гостиницы или еще кого, прежде чем снова стать серьезным. И путешествия на другие планеты, научная фантастика для самых что ни на есть юношей - все равно, что клоуны, чтобы время от времени облегчать себе жизнь.
"Плейбой": Когда вы писали "Бойню номер пять", вы вообще-то не пытались делать это сугубо реалистически?Курт Воннегут: Не мог, книга была шире. Это было содержимое моей головы, и я был в состоянии это изложить, но что характерно - был абсолютный провал в том месте, где была бомбардировка Дрездена: я ничего не помнил. И я повидал нескольких своих фронтовых друзей, и они тоже ничего не помнили. Не хотели об этом разговаривать. Абсолютно забылось на что это было похоже. Масса информации вокруг события по мере того, как банк данных моей памяти заполнялся, центральное событие удалилось из рассказа. Нечего было восстанавливать - и в головах моих друзей тоже.
"Плейбой": Несмотря на то, что вы не можете вспомнить это, опыт интернированного и подвергшегося бомбардировке в Дрездене как-то изменил вас?
Курт Воннегут: Нет. Полагаю, вы подумали, что это клише. Значение Дрездена в моей жизни преувеличилось из-за того, что моя книжка стала бестселлером. Не было бы бестселлера, и это показалось бы весьма скромным переживанием в моей жизни. Дрезден был поразительным, но переживание может быть поразительным и без того, чтобы изменить вас. Не думаю, что человеческие жизни изменяются такими быстротечными событиями. Некий род чувства, которым я расплачивался, будучи голодным все время, пока находился в лагере. Голод - это обычный способ существования человека, но не для американца среднего достатка. Я был просто феноменально голоден около шести месяцев. Не хватало еды, и это было для меня сенсацией, ведь такого опыта я раньше не имел. Человека может сбить такси или поразить болезнь легких - это впечатляет. Но только когда поголодаешь - мой вес был 175 при поступлении в армию и 134 фунта когда я вышел из лагеря военнопленных, значит, мы и в самом деле голодали - приходишь к самоудовлетворению. Испытал на себе. Но один из моих мальчишек примерно в том же возрасте заполучил туберкулез в Корпусе мира и вынужден был пролежать около года в больничной палате. А единственные, кто болеет и сейчас в нашем обществе туберкулезом - это старые люди на закате жизни. Так вот, он вынужден был лежать целый год, молодой, неподвижный, в окружении старых алкоголиков, и это изменило его, дало пищу для размышлений.
"Плейбой": А о чем заставил вас задуматься ваш дрезденский опыт?
Курт Воннегут: Мой ближайший друг Бернард В. О'Хар - юрист из Пенсильвании, он есть в книге - так вот, я спросил, что такое для него опыт Дрездена, и он ответил, что больше не верит разговорам нашего правительства. Наше поколение верило тому, что говорило правительство, так как сами мы лгали немного. Одна из причин этого в том, что в нашем детстве не было войны, вот в общем и целом мы и говорили правду. Не было и у правительства причин выдавать нам хорошо сделанную ложь. Но правительство во время войны становится лживым по целому ряду причин. Одна из них - заморочить голову врагу. Когда мы шли на войну, чувствовали - наше правительство ценит человеческие жизни, озабочены тем, как не повредить гражданскому населению и все такое. Да, но Дрезден не имел тактического значения; город этот был гражданским. Однако, союзники разбомбили его, он сгорел. А они потом лгали на эту тему. Нас это поразило. Теперь это никого не поражает. Что всех шокировало в бомбардировке Ханоя, так это не сам ее факт, а то, что пришлась она на Рождество. Все возмутились именно по этом поводу.
"Плейбой": Как экс-военнопленный что вы можете сказать о возвращении военнопленных из Вьетнама?
Курт Воннегут: Ну, их, конечно, обработали в том смысле, чтобы говорить, что они посланы нашим правительством. Этим нас не удивишь. В любом случае эти люди имели определенно корыстные интересы: они были высокооплачиваемыми специалистами в этой войне. 45 000 наших белых, прошедших через Вьетнам были из семей низов. Ужасные жертвы из угольных копей Пенсильвании и из гетто. Эти люди не могли сделать ни деньги, ни карьеру не на полях сражений. Война была для них адом, но эти высокооплачиваемые исполнители возвращались со словами: "Да, прекрасный бизнес!" Они - некоторые из них получали столько, сколько редактор большого журнала, профессиональные воины - пойдут куда угодно сражаться когда угодно.
"Плейбой": Похоже, вы не слишком переживаете об интернированных?
Курт Воннегут: На некоторые вещи мне не хватает мозгов. Выше моего понимания разница между ВВС и пехотой. Мне по душе пехота. Если бы была война, а я был бы молод, то был бы в пехоте. Не хотел бы быть в другом роде войск. До дела Келли я думал. что пехотинцы по существу своему благородны - и такое чувство было у пехотинцев других стран на войне. Это то, что есть благородного на войне, остальное под вопросом - артиллерия в том числе, которая, как известно, прячется в лесу или в укрытиях. Глупо, но я до сих пор так чувствую. А еще ненавижу офицеров.
"Плейбой": Почему?
Курт Воннегут: Все они - дерьмо. Все офицеры, которых мне доводилось знать - дерьмо. Я говорил об этом в Вест-Пойнте, и они нашли это очень смешным. Но всю свою жизнь я ненавидел офицеров потому, что они так грубо обращаются с рядовыми. Их способ общения с подчиненными абсолютно ничем не обусловлен. Однажды пришел мой друг, он купил новый плащ, которым был весьма доволен. А мне плащ не понравился из-за эполет - и, думаю, друг от них избавился.
"Плейбой": Как следует из "Механического Пианино", серьезного обвинения ученым и их видению мира, ученых вы тоже не слишком любите. За 21 год со времени опубликования книги изменилось ли ваше отношение?
Курт Воннегут: Сами ученые изменились и значительно. Оказалось, что люди стремятся следовать стереотипам потому, что это кое-кому облегчает жизнь. Привыкли, что профессора бывают с сумасшедшинкой; от них этого ждали, с этим они могли выигрывать. Поэтому они должны были культивировать это до тех пор, пока это не превратилось в привычку - пропуская свидания забывая важные даты - но так уже не могло продолжаться. Привыкли, что ученые похожи на Ирвина Лэнгмюра. Он был нобелевским лауреатом, и мой брат, отличный физик, работал с ним - вот откуда я его знал. Он был ребенок в социальных взаимоотношениях и утверждал, что он просто отыскивает истину, что истина никогда не сможет убить человека, и что он не интересуется приложениями того, что он открыл.
Многие ученые таковы - и я знаю чертовски многих из них по "Дженерал Электрик", ведь я был агентом по массовым связям и рекламе в основном для исследовательских лабораторий. Там сотни первоклассных ученых. И я знал их - низкотемпературников и кристаллографов, и электронных микроскопистов, и всех этих парней. Я бывал там каждый день, совал нос и туда, и сюда, толкуя с ними. И давно, где-нибудь в 1949 все они были невинны, имеющие дело просто с истиной и не беспокоились о том, что станется с их открытиями.
"Плейбой": Атомная бомба не подействовала на их умы в этом смысле?
Курт Воннегут: Нет. Но потом они все очнулись. Они решили: "Черт возьми, мы собираемся начать платить за заботу". И сделали это, и лэнгмюровский тип невинности больше не существует. Был одно время стереотип, полезный политикам и промышленникам, в котором ученые не должны были беспокоиться о применениях своих открытий. Но когда ученые уяснили, что все, что они откроют, будет применено, если это хоть как-то возможно. Закон жизни - это если вы открыли что-то, что может быть использовано против людей, это будет использовано против людей. Я был горд своим братом из-за действительно невинной его работы - вроде посыпания облаков сухим льдом и йодистым серебром. Он открыл, что йодистое серебро может вызывать при определенных условиях снег или дождь. И я наблюдал его шок год назад, когда выяснилось, что мы рассеивали чертову гибель этого в Индокитае годами. Вы и я, например, можем начать рассеивать прямо здесь, у меня за домом - все, что нам нужно, это некий аэрозольный генератор, который мог бы выдавать йодистосеребряный аэрозоль. Но мой брат всегда старался быть против бесчеловечных применений того, что он смог открыть, и то, что он обнаружил, военное использование йодистого серебра, очень опечалило его. Ученые стали заботиться о нравственной стороне того, что делают. Это уже случилось. Несколько лет назад Норман Винер, математик из MIT, написал в "Атлантик", что он не собирается больше давать информацию о своей работе промышленности или правительству. <...>
Прислал: Сергей Васильев, 2003 г.
